Ты, только ты - Страница 97

— Можешь не верить, если не хочешь! — Она рванулась к двери. Он перехватил ее крепкой рукой игрока и повернул так, что она, оказалась прижатой к его груди.

— Не плачь. Пожалуйста, не плачь. Не стоит из-за таких пустяков. Просто скажи мне правду.

— Никого у меня не было в течение долгого времени, — устало произнесла она. — Очень долгого времени.

Он отстранился, чтобы взглянуть на нее, и она увидела, что гнев в его глазах уступил место замешательству.

— Ты говоришь мне правду, Фэб? Правду, и ничего, кроме правды?

Она кивнула.

Он взъерошил свои волосы и помотал головой:

— Я отказываюсь понимать тебя.

— Я знаю это, — прошептала она.

Дэн упал в кресло и потянул ее к себе. Она уступила, опустившись ему на колени.

— Что нам с этим теперь делать? Ты выворачиваешь меня наизнанку с первого дня нашей встречи. — Он прижал ее голову к своей груди. — Ты сказала, что это было давно, значит, мы говорим об отрезке времени большем, чем, скажем, год?

.Она кивнула.

— Большем, чем два года?

Она снова кивнула, — Гораздо большем?

Опять кивок.

— У меня, похоже, в глазах темнеет. — Он погладил ее по волосам. — Ты действительно очень любила Флореса, верно?

— Больше, чем кого-либо.

«До последнего времени», — прибавила она про себя.

— И ты пытаешься втолковать мне, что с тех пор в твоей жизни никого не было? Фэб, он, должно быть, умер шесть или семь лет назад?

Ей придется сделать это. У них не будет никакой надежды на совместное будущее, если она не найдет в себе мужества рассказать ему всю правду и дать ему увидеть ее такой, какая она есть на самом деле, со всеми ее заморочками и прочим. Но такая степень откровенности до смерти пугала ее.

Он не сделал попытки удержать ее, когда она поднялась с его колен и подошла к кровати. Она села так, чтобы видеть его и чтобы он мог видеть ее лицо, колени ее были сведены, а руки вцепились в полы рубашки.

— Артуро был голубым, Дэн. Он не был моим любовником. Во всех отношениях он был мне отцом.

Она никогда еще не видела его таким ошеломленным.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

После долгих лет жизни в защитной скорлупе открыться другому человеческому существу было невероятно трудно, и она никогда бы не сделала этого, но она любила его и не могла больше жить в мрачных тенях прошлого. Собрав всю свою отвагу, в бессвязных выражениях она рассказала ему об изнасиловании и продолжала говорить до тех пор, пока не увидела огоньки сочувствия в его глазах и вспышки ярости на его лице. Когда она осознала, что ей поверили, слова потекли свободнее. Она рассказала ему об ужасных месяцах жизни в Париже и о том, как она переспала со множеством мужчин, но он не выказал осуждения — лишь выражение сострадания разгладило суровые черты его лица, и это вызывало в ее душе страстное желание броситься ему в объятия. Но она осталась на месте; почти заикаясь, она пыталась описать, какое оцепенение чувствовала все эти годы и как невозможно для нее было иметь интимные отношения с кем бы то ни было.

Когда Фэб закончила, воцарилось молчание, и она в страхе ждала, как он свыкнется с мыслью, что является тем единственным мужчиной, которого она избрала, чтобы положить конец многолетнему воздержанию. Он не связан с ней никакими обязательствами, тогда как она без обиняков давала ему понять, что он значит для нее. Никогда еще она так не рисковала.

Фэб, подобравшись, сидела на краешке кровати и смотрела, как он поднимается с кресла. Когда он подошел к ней, она почувствовала в нем неостывшую ярость, проявлявшуюся в нервном подергивании щеки, но в то же время глаза его были полны сострадания, и она поняла, что его гнев направлен не на нее.

Он обнял ее, и, пока говорил, голос его прерывался спазмами:

— Прости, Фэб. Я очень, очень сожалею. Уронив голову, он принялся целовать ее; прикосновение его губ несло ей исцеляющее тепло.

Было почти три часа утра, когда он отвез ее домой. Она вновь надела свое «стратегическое» платье, натянула его свитер и закуталась от декабрьского холода в пальто. После недавней эмоциональной встряски она чувствовала в себе полное умиротворение, и он тоже, похоже, расслабился.

— Ты завтра будешь усталым, — произнесла она, прижавшись к его руке.

— Я не нуждаюсь в длительном сне. Даже будучи совсем маленьким, я выбирался из кроватки и шнырял повсюду.

— Ну ты и плут!

— Я был упрямым малым. Мать стегала меня прутом всякий раз, когда замечала мою отлучку, но, сколько она меня ни лупила, я все равно продолжал в том же духе.

Тон его был спокоен, но она приподняла голову.

— Твоя мать била тебя? Мускул на его щеке дрогнул.

— Мои родители не придерживались современной методики воспитания детей. Они были выходцами из лесной глуши, фактически подростками, рано вступившими в брак. И оба в одинаковой степени негодовали от того, что были обременены ребенком.

— Прости.

— Не переживай, Фэб. Все это уже в далеком прошлом. Когда я подрос, стало получше. Мой отец очень заважничал, когда я начал гонять мяч.

Что может ребенок испытывать к отцу, которому требуется табло для дозировки родительской любви?

— А твоя мать?

— Она была алкоголичкой. В моменты просветления она гордилась мной тоже. Оба они погибли в автокатастрофе в первый год моего обучения в колледже.

Она понимала, чего ему стоила его откровенность, и молчала, чтобы не мешать ему выговориться.

— Если хочешь знать правду, у меня было такое чувство, словно я потерял их задолго до этого. А потом мой родитель явился передо мной в ином облике. Пару месяцев назад один человек преследовал меня. — Он рассказал ей о Рэе Хардести, игроке «Звезд», который был исключен из команды, и о неожиданной встрече с его отцом. — С тех пор я не видел его и пришел к выводу, что он одумался. Но глаза его напомнили мне взгляд моего папаши. И я понял, что Хардести-старший жил, паразитируя на славе сына. Он не убивался о Рэе, он убивался о себе. Какая тоска!